Девочка июля

Эссе

Я не забуду о тебе
Никогда,
Никогда,
Никогда!
С тобою буду до конца
До конца,
До конца,
До конца!

— "АГАТА КРИСТИ", "Никогда", 2000

Какими бы ни были порывы, все они рано или поздно угасают, и жизнь берёт своё, мерное и бесстрастное право на командование. Она властно диктует нам расписание с восхода до заката: нужно есть, нужно срать, нужно учится – не в университетах, разумеется, – а в полевых лагерях её школы; нужно работать, нужно уважать, терпеть, хотеть, ненавидеть, любить на худой конец.

Счастливо поступив в МГТУ имени Баумана на бюджет, благодаря наставлениям родителей и отсутствию настойчивой заинтересованности в женщинах, отучившись там два курса, я, относительно рано осознав всю бесперспективность и бессмысленность системы образования, немного перебрав с вином вольнодумия, предпочёл работу и личное свободное время унылым лекциям по теории машин и механизмов, злобному сопромату и теоретической механике. Ну не впечатляли меня ускорение Кориолиса, чертежи в блочных тетрадях, расчёты ферм и балок – ладно б ещё они были Сандрой. Баллок. Взамест лошадков устроился полотёром в Макдоналдс на почасовую, подзабил на маршрут Измайловская – Бауманская, сдружился с компакторной, поварами, такими же простыми ребятами, и хостесс зала на Газетном. Искренне, – там было больше жизни, пусть и примитивной, по сравнению с величественными застенками ГЗ альма-матер и её чопорными классическими интеллектуальными изысками. Смены, стартовавшие в семь утра (что значило подъём в пять, в том числе после учебных часов вчера), слабо согласовывались с регулярными занятиями. Мне хотелось "серьёзных" дел, взрослой жизни, я мечтал о том, как подгоню новую машину родителям на собственноручно заработанные деньги. Ничего, что зарплата была мизерной – я ж ведь только устроился. Я засыпал, стоя в метро, перестал появляться на первых парах. Некоторые преподаватели стали огорчаться на этот счёт и воспламенялись праведным гневом. Это повлекло страх опозданий, поэтому, проснувшись в восемь, когда не нужно было идти на работу, и поняв, что шансов попасть на первое занятие нет, я плевал на всю пару и переводил будильник на девять. Где девять – там и десять, опять опоздание – день свободен. Не сложилось, бывает.

К концу четвертого семестра у меня было три лютых академических долга: я полностью просрал курсовые работы по трём вышеупомянутым предметам. Наверстать это было невозможно даже за месяц, даже покупая работы, как я это делал, например, с матаном. Я "бомбил" зачёт по материаловедению, обивал пороги кафедр, списывал политологию и прочий шлак, пытался подмазать власть имущих, но ситуация зашла слишком далеко. В июне 2003-го приехал отец, и мы вместе пытались взять академический отпуск, однако финансовые пожелания приписной поликлиники не могли быть удовлетворены нашими возможностями – я, несмотря на потные ладошки, тревожный сон и рассеянность внимания, оказался здоров. В итоге замдекана пошла навстречу, разрешила досдать хвосты осенью; но что-то уже сломалось внутри у меня окончательно – особенно в свете сформировавшегося к тому времени чёткого мнения обо всей образовательной системе и моих желаниях по жизни в частности, – и, после приватных бесед с родными, я перевелся в филиал другого института у себя в городе.

Знаете, когда я уезжал из Москвы потрёпанным плацкартом тем дождливым сентябрём, забрав документы, мою душу жгла, как ни удивительно, не потеря былой мечты отучиться в крутом ВУЗе и жить в блистающем городе, сигая на работу в пиджачке, почитывая "Компьютерру", а глубочайшая печаль расставания с друзьями, которых я заимел в общаге, и с которыми меня сплотило множество совместных будней. Я покидал их, ставших родными, и в тот момент я думал, что теряю их навсегда. Вот это было трагедией, вот это было больно. А Университет… чёрт с ним. Тогда я дал себе установку: я вернусь. Я обязательно вернусь.

В Осколе началась другая жизнь. Удар был ниже пояса: привыкнув жить по своим правилам, в некой локальной свободе, теперь я каждый день возвращался не в коммуналку с эфиром свойственности, где ты знал каждого первого, где можно было зайти в любое время в любую комнатушку, забитую хламом трёх человек, где можно было говорить матом и никто не обижался, потому что все так говорили, где был священный третий этаж, пахнущий мылом, парфюмом и трепетом, где замызганный душ грел в январе, не считая вторников, и где прыжки со второго этажа в мусорный бак в час ночи за водкой были субботней классикой, – я возвращался домой, к родителям. Поймите правильно: родительская любовь неприкасаема, но глаза, увидевшие землю, в иную землю были влюблены. Третий курс прошёл в коматозе; мне нужно было закрыть академическую разницу в 16 предметов, мне нужно было привыкнуть к новому укладу, новым одногруппникам, новой – старой – обстановке. И я начал искать отдушину, которая бы закрыла образовавшуюся дыру, потому что перемена была невыносимой.

Я вписался в местный ВИА клавишником, в рок-группу, в хор, в хер, оставался допоздна с ребятами из параллельных групп, с других специальностей, объединяя интересы, пусть даже мало-мальски пересекающиеся. Мы залипали на скамейках по городу, в гримёрках после репетиций и выступлений; меня можно было найти с одинаково равной вероятностью в любом микрорайоне, распивающим "сиську" пенного в здоровенной дружной компании под пятиструнную гитару и проводящим часы в одно лицо за стареньким кабинетным роялем в ДК на Макаренко, мы участвовали в городских и институтских конкурсах, разучивали песни, пьесы, произведения, тексты, гутарили за жизнь, порой напивались, после чего я, далеко за полночь, старался незаметной тенью юркнуть домой, чтобы не дышать перегаром. Уверен, что всё это не ускользнуло от внимания папы и мамы, и спасибо им огромное за то, что в воздухе не повисали вопросы, на которые я всё равно не смог бы дать адекватного ответа. Я бежал от настоящего, твёрдо храня мысль о будущем, в котором укрылось моё драгоценное прошлое.

В один из вечеров, на репетиции нашей группы, покуда ударник туда продолжал, несмотря на истошные увещевания остальных участников, бить не туда, к нам зашли гости, включая представителя женского пола. Она была очень общительной и открытой, угостила меня шоколадкой, за что я в ответ лажово слабал на голимом "Касио" не в кассу какой-то эпизод ещё из программы музыкальной школы. Впрочем, шоколад тоже был не семидесятипроцентный, так что стыковка родственных душ прошла успешно. Звали её Алей, и мне предстояло провести с ней два с половиной весьма философских года.

У вас никогда не будет второго шанса произвести первое впечатление. Моё внимание к ней приковала её открытость и свободное от экивоков и жеманства поведение. Её же, как впоследствии мелькнуло в светских беседах, зацепил незатейливый и дилетантский, но, очевидно, проникновенный пианизм. Как бы то ни было, начиналось всё скромненько. Не будучи избалованным женским вниманием и интригами во время обучения в школе (где, стоит отметить, я не злоупотреблял служебным положением в отличие от однокашников, а грыз учебники), я начинал стремительное погружение в мир двуполых чувств. Получив однозначный импульс, истомившееся существо тут же, в который раз, повстречало Музу и стало мироточить стишками и лирическими настроениями. Дальше них, к досаде, никак не шло. Любые поводы, любые творческие сходки старательно претворялись в рандеву с пассией. Какая-никакая открытость в общении вырисовывалась лишь на праздниках, капустниках и отмечаниях успешных выступлений на различных самодеятельных конкурсах, в коих я старался участвовать по максимуму безотносительно дел амурных. Дружеская атмосфера, небо в алмазах, просыпающееся сознание мужской сущности и несколько стопок сладенькой с соком развязывали каменный и гибкий лишь на бумаге язык. Географическая – уместнее бы сказать "физическая", но – нет, читатель поймёт неверно – именно географическая, пространственная, простая формальная близость женщины заставляла детонировать внутри меня залежавшиеся склады эмоциональных боеприпасов, накопленных за годá. Не зная, как и что говорить, я просто делал выразительное лицо, надеясь на проницательность, и выдавал свои позиции действиями, порой нелепыми. Один раз Алинка – да, та самая шоколадница, – даже спросила: "ну почему ты только навеселе становишься открытым?". Тогда искрящееся шампанское было палочкой-выручалочкой, ковровой дорожкой между мечтой и сокровищницей души, жаждущей безоглядной раздачи. Это позже она стала эмитировать изъязвлённые индульгенции, за которыми стояли лишь фиатные деньги жирного греха.

Впрочем, это было много позже, а покамест мы встречались чаще и чаще, я стал ходить к ней в гости и задерживаться там. Чувственная связь подогревалась мыслями о, наконец, взрослой жизни – самостоятельной, с любимым человеком подле, с ответственностью за будущее, несмотря на адовый пересёр, случившийся однажды ввиду невозможности найти "Постинор" ранним весенним утром. Но разгорячённые губы, говорящие на пороге "до завтра", были сильнее рациональных опасений, хотя неслышным в грохоте страсти оставался для нас сухой шелест контекста реальности. Подобное поведение, возвращение домой сначала после часа ночи, затем двух–трёх–четырёх привлекло пристальное внимание моих умеренно консервативных родителей. И в один прекрасный день я был вызван на ковёр в зал родной хрущёвки.

– Давно ты трахаешься с Алиной?

Чтобы понять уровень ахтунга, который я испытал в тот момент, нужно было быть в том кресле... нет, – сидеть у меня на левом плече и знать мою маму с момента моего зачатия, равно как и то, что, услышать такой вопрос в такой формулировке, означало полную, как бы это помягче сказать, жопу, что ли. Мне показалось, что седалище провалилось в ад. Тем не менее, сразу же за первой волной аффекта, меня обдало второй: однажды уже случалось на моей памяти, что я был вынужден прекратить общение со школьной любовью на том лишь основании, что "не положено, учиться надо, а не волоски друг с друга сдувать". Объективно невинные женские слёзы скопились в карманах, не способных высохнуть, и я имел твёрдое намерение не допустить этого вновь. Это был, пожалуй, единственный случай в жизни, когда мама говорила так.

Заняв глухую оборону с редкими отчаянными ответными атаками, я отбил право быть с Алиной. Выяснилось, что у них был приватный разговор за спиной у меня, где выяснялась легитимность отношений. Мало того, та наша расстановка акцентов – назовём её так – привела к активным действиям, и спустя некоторое время я, вопреки возникшему конфликту, переехал к своей даме – она тогда жила одна в квартире, пока её мама работала в другом городе.

Начался быт новоиспечённой недоячейки общества. Естественно, подобный демарш не мог пройти без последствий: я вынужден был устроиться на работу, чтобы хоть как-то подтвердить своё право и способность существовать отпочковавшимся, но почек не хватало, и наши родители (мои и её мама – Алина росла в разводе) помогали нам финансово и всяко. Увлекательность сожительства постепенно растворялась, эйфория первоначальных чувств поубавилась, пришла некая стабильность, над ней навис Владимир Владимирович (Маяковский) со своим пророчеством – он-то уж стреляный воробей. Инцидент становился несколько исперчен: средств было впритык, пятый курс и учёба по свободному графику в обнимку с 40-часовой рабочей неделей подминали лирику, а моя любовь, казалось, относилась к этому весьма индифферентно, лишь изредка жалуясь на недостаток внимания. Отношения с Алинкой натягивались день за днём: родители видели в ней могильную плиту моему будущему, а в нас – эрратив семьи. Всё вместе вкупе с наблюдаемыми картинами просиживания второй половинки за сериалами по моему позднему возвращению с работы постепенно привело к мысли, что ситуация становится тупиковой, и только запасный выход есть решение. После совместного просмотра "Питер FM" в кинотеатре, внезапно воскресившего во мне начавшее забываться ощущение нежного чувства, я принял решение. Через несколько недель, на очередном разборе полётов, с помощью друга школьного детства Мишки, вывез личные вещи с микрорайона "Олимпийский". Глава была болезненно закрыта под рвущие душу песни "Агаты Кристи", ставшей в то время моей единственной глубоко почитаемой группой. Впоследствии ещё не раз она сопровождала меня в тяжёлые моменты, и все до единой её композиции до сих пор вонзаются в мысль грузным, но ярким раскалённым чистым остриём.

Алинка плакала, звонила, приходила и сидела под окнами – но фал был оборван, и не было уже шанса пришвартоваться утлому судёнышку к пристани изменчивого бытия.

* * *

Институт закончился через несколько быстрых тёплых месяцев, пришло лето и пришло время выпустить томившегося в неволе три долгих года голубя. В июле я, попрощавшись и получив наставления от родителей, сел на долгожданный поезд Старый Оскол – Москва. Первое время жил у знакомого, искал работу, ходил по собеседованиям в жаждущие свежей крови конторы, а свободное время проводил с друзьями, воссоединение с которыми было воистину праздником, а также – как и полагается начинающему профессиональному айтишнику – в интернете. Там-то и началась, что весьма символично для дитятки бинарного мира, история настоящей любви, той самой, о которой пишутся романы, ломаются оковы сырых темниц и за которую умирают без зазрения совести и чувства вины перед государством и налогоплательщиками.

Социальных сетей в нынешнем формате тогда ещё не было, но уже существовала масса зачатков, чатов, предпосылок и тусовок по интересам. В одну из таких, виртуальный клуб знакомств "Незнакомка", заглянул и я. Листая анкеты, набрёл на симпатичный профиль (и фас), решил забросить удочку – это легко, когда тебя не видят и не знают, сетевое рыцарство не так уж нуждается в крепких яйцах, а там – чем чёрт не шутит! Сие было развлечением, не более.

Однако абонент оказался при нём. Девушка ответила, и мы стали регулярно и подолгу, часто до раннего утра, переписываться по ICQ. Говорили дружески и обо всём, никакой пошлятины – не приведи Господи, – но по душам. В начале августа 2006-го я перешёл Рубикон: позвонил ей и назначил встречу "в реале", ибо электронный суррогат перестал устраивать вновь зашевелившееся сердце. Официальным поводом для прессы стала поломка компьютера, которую я, в силу своих профессиональных умений, формально вызвался устранить.

Как сейчас помню ту знаковую встречу: вышел из метро, солнечное пополудни, внутри тремор. Смотрю по сторонам – вроде, никто не мнётся с ожидающим видом. Постоял. Набрал. Вижу – невысокая дама, с достойной осанкой и "конским хвостом", к которому с той ли поры или вовек питал слабость. Брюнетка, чуть в теле, взяла сотовый. Да, она. "Привет. – Привет." Слова осторожны и малы. "Полновата". Марьинский бульвар, детский дворик, 11-й этаж, компактная трёхкомнатная с уютной отделкой. Подруги, несколько скованная беседа, знакомство, пиво с лимоном через соломинку, магнит "хочешь похудеть – меньше жри" на холодильнике. И уже вечером – выход с одной из приближённых, Таисией, свойской девчонкой, не нуждающейся в излишних манёврах, в магазин подле:

– Она тебе нравится?
– Да.
– Ну, а чего ты ждешь тогда? – и улыбается как давний друг-пацан.

Не стоит только думать, что я искал лёгкой добычи – я не был к ней приучен и, в любом случае, не знал бы, как вести себя с оной, да и она не была такой – не судите по моему описанию ситуации, оно слишком скудно, а вы слишком предвзяты и не наделены правом вешать ярлыки. Но тот невероятно тёплый вечер действительно дышал некой запретной романтикой. Без калл, без грязи, без сомнительных речей – в закате плыли лишь два напряжённых, неотрывно следящих за движениями друг друга взгляда, якобы не замечающих друг друга. В какой-то момент в её комнате, куда она зашла за какой-то вещью, предохранитель сорвался:

– Знаешь, чего я хочу сейчас больше всего?
– Чего? – эта улыбка, слегка напоминающая усмешку, и восточные глаза, полные внутренней силы, запомнятся мне навсегда.
– Поцеловать тебя, – и, отбросив всю нерешительность, я сгорел на её устах.

* * *

Десять месяцев было отведено Всевышним торнадо, поднявшему нас в небеса, и затем безжалостно размазавшему по сожжённой земле ярчайшее, словно тысяча сверхновых, чувство, которое я когда-либо испытывал. На протяжении всех десяти месяцев дикая любовь – да, теперь я уверенно говорю, что это была она, в последний раз, – не замирала ни на малость, ни на мгновение. Я боготворил Её, я использовал всякий момент, чтобы приехать к Ней – хотя бы на час-два после работы поздно вечером, в любую погоду, в любом состоянии; чтобы позвонить Ей, насладиться её голосом хотя бы несколько минут, чтобы дотронуться, чтобы просто почувствовать её рядом хотя бы на мгновение. Плюя на закрывающееся метро, я обнимал Юлию Романовну – какое имя! – ещё несколько секунд, зная, что потрачу последнее копьё на такси, южные водители которых у станции "Братиславская" опознавали меня как постоянного клиента и иногда даже ругались, решая, кому меня везти. Я был неадекватен, сам не свой, я мог провести целый день в мыслях о ней, выкуривая пачки сигарет и выпивая литры алкоголя, не будучи с ней, чтобы погрузиться в иллюзии близости, вымышленные ситуации, которые я проигрывал в мозгу в её отсутствие, которое тяжко было переносить. Моя реальность раздвоилась: в одной, довольно редкой ввиду обязанностей повседневной жизни, я встречался с Юлей, проживая невероятные путешествия по Эдему; в другой я воссоздавал вероятные миры, где были только мы вдвоём, и где мы были вместе вечно, где можно было держать её за руку и созерцать Вселенную. Однажды, на ВВЦ, мы с ней так увлеклись поцелуем, что не могли оторваться друг от друга минут пятнадцать. В конце концов к нам даже вышел охранник ресторана, на пороге которого мы потерялись, и учтиво сделал замечание. Я мечтал о том дне, когда свадебный кортеж разбудит клаксонами всех соседей на Марьинском.

Когда она холодным декабрём произнесла слова, что беременна, я едва не заплакал от радостной дрожи, пронзившей насквозь, – но, увы, это была лишь шутка. Я боялся её потерять настолько сильно, что продолжительное время скрывал факт её наличия от родителей, я следил за ней электронно, ставя снифферы и кейлоггеры, оберегая от всех и вся, и перешёл границы, превратив свою любовь в болезненную паранойю. Любое её желание, будучи в моих силах, было законом. Любая просьба или намёк – приказом. Я вспоминал Её с заглавной буквы, и от меня оставалось лишь эхо, когда в трубке остывали гудки.

Я до сих пор помню номер её домашнего телефона, урбанизированный вид из окна на двухэтажные гаражи соседнего дома и тяжёлые плотные бордовые шторы жаркой комнаты, будто бы полные жизненной влаги, которую моё сердце усиленно прокачивало при одном только упоминании моего сокровища.

Надеюсь, теперь станет ясно, насколько чудовищным было предательство, которое я совершил по отношению к ней своими же руками. И ещё большее – по отношению к себе. Впрочем, если бы не оно, возможно, вы бы и не читали этих строк.

* * *

Поздней осенью, приехав проведать родителей в Оскол, я встретился со своими тамошними друзьями и товарищами. Среди них была и Алина. Как водится, мы хорошо поддали, слово за слово, переместились к моему бывшему одногруппнику, ныне служащему в ППС, на хату. Разговорились с Алинкой, нахлынуло былое и тема ушла в пучину личных взаимоотношений. В этом слегка помутнённом разговоре открылось неизвестное мне ранее: выяснилось, что я стал несостоявшимся отцом. В последние месяцы Алина, когда всё пошло к чертям на рога, с перебоями принимала противозачаточные, и Природа одержала верх – она забеременела. Ввиду ситуации сделала химический аборт. Эта новость выбила меня из сознания; пространство и время перевернулись. С трудом вспоминаю дальнейшие события – лишь то, что мы оба нажрались как скоты и… дальше под аффектом я втоптал в дерьмо свою нынешнюю любовь вместе с прошлой, ещё раз. В измазанном бычками вонючих сигарет подъезде. Иблис, заняв позиции по весне, победоносно поднял своё гнилое знамя поздним октябрём. Чернее не было, нет и не будет листа в книге моей души, если допустить, что душа была со мной в ту тихую снежную ночь.

* * *

Побитым лишайным псом я вернулся в Москву. Туманно объясняя своё нездоровое состояние милой, я был неспособен, тем не менее, на спасительное враньё. Сначала, опять напившись в "Кружке", пространно изъяснялся, сидя на ступеньках в пролёте, о философских категориях, а затем, спустя полтора месяца, раскололся, когда на Юлю снизошло наитие, и она, внезапно в один день став мрачной как туча, без причины спросила, не скрываю ли я что-то от неё. Правда всплыла, она должна была всплыть, мир не терпит укрывательства, и Бог справедлив. Моя любовь меня тогда простила, но это прощение было слишком хрупким, чтобы выдержать неподъёмный груз измены. После мы даже жили вместе, снимая квартиру, и даже, казалось, забыли былое.

Казалось.

В мае 2007-го наши отношения дали неисправимую трещину – без особых внешне видимых причин. Мне просто было сказано, что я не в состоянии дать то, чего хотела бы моя – тогда уже улетающая – мечта. Мы разъехались, я предпринял несколько безуспешных попыток вернуть бесценные дни – тщетно. Водка и апельсиновый сок, дешёвые 9%-е коктейли с энергетиком, ночи без сна над исчерканными черновиками беснующихся, не вмещающихся в рифму, строк и прокуренная в хлам кухня окончательно опустевшей однушки на Сумской стали мне ближайшими друзьями.

В абсолютном отчаянии и, одновременно, бешенстве я выхватил с полки смиренно пылящуюся Библию, купленную некогда после бесланских событий для факультативного чтения и едва пару раз открытую со времён детства, рвал её в клочья и пинал по всей комнате, разнося звериным ором и матом лучи начинающегося горячего утра, а затем выбросил в зассанный мусоропровод. Писáл в форумы школьников-пикаперов, уповая на них как на последнее пристанище надежды, как на гуру женских сердец, исступлённо мысля, что они вернут мне то, что я изощрённо убил. Садил, не чувствуя рикошета и не уставая перезаряжать магазины сталью и газовыми баллончиками из пневматики в стены, люстры, ветхий массив арендованной мебели, разнёс в пыль отрывистыми хлопающими очередями всю посуду и кафельную плитку на кухне.

Но взбирающемуся на чистый голубой небосвод нового дня Солнцу было всё равно. Оно всё так же дарило нежный свет и тепло всем, оно было выше квартиры на девятом этаже, залитой безысходностью. Я стрелял не туда.

* * *

В начале лета я видел её в последний раз. Прощание не сыпало цветом деревьев и не ласкало тополиным пухом. Оно резало горло, и хлещущая кровь не давала мне крикнуть "прости!" в этот последний раз моей девочке Юле.

Девочке июля.

(2012, Нови-Сад (редакция 2024))

Оставить комментарий